Как родился замысел сказочной поэмы «Руслан и Людмила»? Памяти Александра Сергеевича Пушкина

Сегодня, когда сказки Пушкина есть почти в каждом доме и безоговорочно считаются золотым наследием русской культуры, трудно поверить, что при жизни поэта мнение о них не было столь безоговорочным.

За что их только не критиковали! И за чрезмерный фольклорный колорит и грубое просторечие, и напротив — за искусственное подражание народным образцам и стилистическую эклектику. Нелицеприятная критика исходила не только от недругов. Даже такая светлая голова, как критик Виссарион Белинский, и тот, не отрицая поэтического таланта, считал сказки Пушкина «поддельными цветами», а Иван Тургенев считал их самыми слабыми из всех творений, созданных поэтом.

Справедливо или нет судила критика — не столь важно, ибо время рассудило по-своему. Оспаривать гений Пушкина ныне дерзнёт не всякий. Зато до сей поры не прекращаются споры о том, насколько народны сказки «солнца русской поэзии», откуда он черпал сюжеты и какой подтекст в них заключал.

Здесь критическая мысль постоянно мечется между двумя крайностями. Одни утверждают, что истоки сказок поэта лежат, прежде всего, в русском фольклоре, другие — что они лежат в книжных, литературных сюжетах — чаще всего, западных.

Давайте же вместе проследим, как развивался пушкинский интерес к сказкам и откуда он черпал сюжеты и вдохновение.

Интересно, что первую литературную славу юному Пушкину принесло именно обращение к сказочно-фантастическому жанру.

Хотя сохранившиеся черновики поэмы «Руслан и Людмила» (далее — «Р и Л») датированы не раньше 1818 года, сам поэт утверждал, что начал работу над ней ещё во время обучения в Царскосельском лицее. Уже тогда он сокрушался по поводу того, что соотечественники почти лишены памятников древнерусской литературной словесности.

А.С. Пушкин: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости… Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники… Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с завоеваниями мавров… Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь — и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о Полку Игореве».

Что тут скажешь? Во времена Пушкина всё обстояло именно так. Но в те же времена наблюдается и возрастающий интерес к своей культуре и истории. Так, огромный резонанс вызвала публикация Н. Карамзиным «Истории государства Российского», отзвуки которого легко заметить в пушкинской поэме (оттуда же почерпнут и сюжет «Песни о вещем Олеге»).

Именно благодаря карамзинскому труду в «Р и Л» появятся имена персонажей — Рогдай (Рахдай) и Фарлаф, родится образ чародея Финна (из Карамзина: «Финские чародейства подробно описываются в северных сказках»), описание пира Владимира Красно Солнышко и замена татар (исконных врагов в русских былинах о богатырях Владимира) на исторически точных печенегов. Из «Слова о полку Игореве» в поэму перейдёт древнерусский «скальд» — Боян, а имя Черномор поэт почерпнёт из былины Карамзина «Илья Муромец».

Впрочем, хватает в пёстром ковре поэмы и заграничной экзотики — так, упоминаются восточные Шахерезада и Соломон, и античные боги Вулкан и Диана. Интересно в этом плане происхождение одного из самых ярких фантастических образов. Его «первоисточник» до сих пор можно увидеть в парке Сергиевка в Петергофе. Это огромная голова, высеченная из вросшего в землю валуна. По одной из версий, она была создана около 1800 г. по велению императора Павла I архитектором Ф. Броуэром. Ранее голову венчал богатырский металлический шлем, и именно эта диковинная скульптура вдохновила Пушкина на образ гигантской говорящей головы.

«…Найду ли краски и слова? Пред ним живая голова. Огромны очи сном объяты; Храпит, качая шлем пернатый, И перья в темной высоте, Как тени, ходят, развеваясь. В своей ужасной красоте Над мрачной степью возвышаясь, Безмолвием окружена, Пустыни сторож безымянной…».

Гораздо сложнее обстоят дела с определением поэтического жанра «Р и Л». Среди поэтов того времени был весьма популярен приём своеобразной пересадки на родную почву западных литературных образцов. Вот и Пушкин попробовал создать «богатырскую поэму» — некий аналог рыцарского романа в духе «Неистового Роланда» Ариосто. Исследователи, например, установили, что знаменитые пушкинские строчки «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» — почти дословный перевод начала поэмы Оссиана «Картон»: «A tale of the times of old! The deeds of days of other years!» "Повесть времен древности! Дела минувших лет").

И здесь самое время обратиться к наставнику Пушкина — Василию Андреевичу Жуковскому — одному из основоположников русского романтизма, пытающегося создать достойные русские образцы западных жанров (прежде всего, литературной баллады).

Мало кто из исследователей сомневается, что именно Жуковский имеет непосредственное отношение к возникновению «Р и Л». Ещё в 1810 г. он замыслил волшебно-рыцарскую поэму «Владимир», мотивируя это тем, что «…Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла…». Многое в плане этой поэмы было созвучно пушкинской — тот же князь Владимир, персонажи с именами Рогдай и Черномор, мудрый наставник главного героя (у Жуковского — св. Антоний, у Пушкина — Финн). Совпадения столь явны, что предполагают, что уже во время первого знакомства с лицеистом Пушкиным в 1815 году, Жуковский поведал замысел своей поэмы талантливому юнцу и предложил его развить.

Так или иначе, поэма «Владимир» написана не была, зато в 1820 году вышло первое издание «Р и Л», и сразу наделало много шума.

Позже Пушкин и сам осознавал недостатки своего юношеского творения, но и его уже озаряли отблески будущего поэтического гения. Прежде всего этот гений проявился в той свободе, дерзости и лёгкости, с которой 20-летний Александр подошёл к литературным канонам и условностям.

Спустя время в своём «Моцарте и Сальери» поэт блестяще выразит это противостояние свободного жизнерадостного гения мертвящему желанию «поверить алгеброй гармонию».

Хотя в основе «Р и Л» и лежит жанр «сказочно-романтической поэмы», она разительно выделяется на фоне романтизма того же Жуковского — мистического и отвлеченного. Недаром Пушкин не удержался и спародировал балладу своего наставника «12 спящих дев». В «Р и Л» неземные девственницы превращаются во вполне земных чувственных красоток, которые недвусмысленно охмуряют печенежского хана, и ни где-нибудь, а в… бане!

«…Потупя неги полный взор, Прелестные, полунагие, В заботе нежной и немой, Вкруг хана девы молодые Теснятся резвою толпой. Над рыцарем иная машет Ветвями молодых берез, И жар от них душистый пашет…»

Правда, позже Пушкин будет сожалеть о своей фривольной шутке и напишет: «…непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание».

Впрочем, Жуковский не только не обиделся, но ещё и после публикации поэмы вручил в дар её автору свой портрет с надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму „Руслан и Людмила“. 1820 марта 26, великая пятница».

Зато критика отреагировала так, что знаменитый баснописец Иван Крылов с горечью написал:

«Напрасно говорят, что критика легка. Я критику читал Руслана и Людмилы: Хоть у меня довольно силы, Но для меня она ужасно как тяжка».

Но об этом — в следующей статье…